*  *  * ­

 
Столько лет назад, что погашен свет
в коридоре памяти – и сосед
за стеной шуршит, как бумажный крот,
что картинки в яму с собой берет.

 
Не пожать руки, не подставить плеч.
Говорили: нужно себя беречь, ­
но где берег мшистый, пушистый яр,
уберегший прошлых дыханий пар?
 

Это сон сквозной, возвращенье лиц,
на карнизе кармы победный блиц
с необъятным призраком буквы «ять»,
что за каждой жизнью должна стоять.

*  *  *

 
Стекленели бусины маяков,
умножались каюты, соты.
Бредил ром романтикой моряков,
пел декабрь поседелой нотой
обо всех, презревших мороз
окаянного ликом моря,
о слиянии слов и слез
на соленом черном просторе.

*  *  *

 
От звезд, ушедших под кромку льда,
судьбы двойные глаза.  
Лучи, пронзив неземную даль,
сиянье выносят за
предел, поставленный сталью неб,
кольцом полярных огней.
Полет замедлен в бессонном сне,
луной облит Водолей.

 
На черной глуби седеет мел,
за днем исторгнута ночь.
Порвем наш перечень первых мер ­–
свечой костру не помочь.
Ладонь – не дно для бездомных век,
любовь – не путь к тишине.
Как жгуч неспешный бенгальский снег,
с высот искрящийся мне!

Гласные

 
                                                   Я пел рожденье гласных.

                                                                   Артюр Рембо

 А – цвет земли, смесь глины с черноземом,
коричневая щедрость вспаханных полей,
Я – твердый знак арбузных полушарий,
тревожный маковый иль кровяной багрец,
У – чернота ума в зрачках,
убожество лесного пепелища,
Ю – простыня снегов,
белесый отблеск слюдяных прожилок в камне,
И – моря синь,
небес искристых бирюза,
Ы – серая мышиность будней,
унылость праха и капустной кочерыжки,
О – желтая корона Солнца и Луны,
светил медвяных восковая спелость,
Е – изумруд лесов и трав,
роскошество зеленотканого ковра,
Э – благородная эссенция сирени,
вечерняя усталость фиолетовых теней.

 
Вот все цвета,
звучащая палитра мирозданья.

*  *  *

 
Поплыла повседневная пыль,
догорали планеты и лица...
Пусть нагая звезда мне приснится,
два крыла, раздвигающих быль.

 
У Икара сиреневый сок,
цвет небес, снятых на ночь с каркаса.
Где-то там, в невесомости, касса,
что гудит, как занывший висок.

 
Я билет свой оставил другим –
­тем, чей след ярче млечной кометы.
Замерцала медвяная мета,
слово легкого счастья: «Летим!»

©  Анатолий Кудрявицкий, 1996, 1999.

Cтихотворение из журнала "Смена" № 3, 1994

Вдохновение

 
Скольжение дум по воздушному льду –
     полярный, неласковый рай.
Безмолвие рвет со всей силой узду,
     теперь только версты считай.

 
Со свистом проносятся лица и лес,
     тугая спираль пустоты
зарделась безумьем закатных небес –
     и в даль протянулись мосты.

 
Туманы и сны там скрывают тупик,
     рыжеет конечная плавь.
Похмелье полета – болезненный миг
     удара о мерзлую явь.

©  Анатолий Кудрявицкий, 1994

Три стихотворения из журнала "Смена" № 4, 1996

*   *   *

В речи так много имен...
Ночь, полнолуние. Ветер
белый, один на свете,
высвистывает на флейте
сны, что легки, как лен.

Милым на слух и на взгляд
льются напевы лилий...
С судьбою сойтись бы линией...
Но променады длинные
гасят фонарный ряд.

Юным задором силен,
мир разбросает приметы
неба, а числит предметы,
листья отцветшего лета.
В речи так много имен...

Дебюсси

И льющимся светом ран дождевых,
прорехой орешника на поляне
зеленый, каленый песенный стих
ложится на пять линеек. Дворяне –
портреты в туннеле, идущем вслед
народным корням королевских игрищ.
Так чья же луна на постельный след
глядит белым жаром, как Ра (и "Тигрис")?

Касанием остекленевших рук
дробятся в дрожанье тела фарфора.
Нам фора дана, о прелестный друг,
но не расстояньем, а пеньем хора
под сводами первоначальных вер.
Защита от жизни – колпак хрустальный.
Соцветья – не правило, а пример
гармонии глаз и глазури бальной.

Охватом оленьих чащоб вокруг
тональности пирамидальной, алой
дворцы черно-белый вздымают звук,
а он осыпается трелью малой
и жемчугом слез оплавляет стон
на бледной террасе полудня: поздно! –
уже не прольется нам светлый сон,
стеклярусом не заискрится воздух.

Пограничье времени

Там были ночи длиннее дня
     и зимы теплее лет,
и кто-то, выплеснув лес до дна,
     сказал: в нем деревьев нет,

а есть частокол на костях беды,
     равнение на покой
прощальный, в котором слова белы
     и смерть шелестит полой.

Страницами дали листали близь,
     за слухом гнался сигнал.
В толпе есть множество снежных лиц;
     ну, что ж ты их не узнал?

Иди теперь в тесноте ветвей
     больное искать тепло,
в безвременье ожидать вестей,
     что прошлое не ушло.

©  Анатолий Кудрявицкий, 1996

Представленные выше стихи были написаны автором в 1992 – 1995 годах. 

Более поздние стихи Анатолия Кудрявицкого здесь